«Люди меняются после джазового концерта». Джазмен Игорь Бутман — об Америке, (не)борьбе культур и слезах от музыки

После яркого выступления на концерте — открытии четвертого Фестиваля Олега Лундстрема в Чите, который проходил с 17 по 29 сентября в Забайкальском крае, нашим коллегам из CHITA.RU удалось поговорить с народным артистом России Игорем Бутманом — саксофонистом мирового уровня, художественным руководителем Московского джазового оркестра. Музыкант рассказал о вдохновении, памяти и о том, что для него значит сцена.

— Есть популярное мнение, что джаз умирает. Можете сформулировать, почему людям всё-таки стоит его слушать?

— То, что джаз умирает, уже говорят, по-моему, с самого рождения джаза. Ничего он не умирает. Это вид искусства, который так же вечен, как и классическая музыка. Столько шедевров, созданных за 120–130 лет существования джаза, и такие события, как фестиваль великого музыканта Олега Лундстрема в Чите, — всё это говорит лишь об одном: эта музыка жива и у джаза по-прежнему есть что сказать миру.

А почему его стоит слушать? Потому что в джазе есть всё для того, чтобы получить хорошие эмоции и заряд энергии. И я вам могу сказать, что люди меняются после джазового концерта: каждый раз мы наблюдаем расправленные плечи и неподдельные улыбки, которые делают лица по-настоящему одухотворенными. Джазовая музыка спонтанна, но эта спонтанность приходит через огромный труд, через огромную работу, поэтому, когда это всё в сию секунду сочиняется, в сию секунду изобретается, то это тоже дает человеку возможность задуматься, что-то себе представить. Если ты идешь на симфонию любого композитора, то ты знаешь, что там будет первая часть, вторая, побочная и так далее. А в джазе может быть всё что угодно. Всё неожиданно.

Поэтому этот вид искусства интересен, и, конечно, надо его слушать и обязательно иметь в коллекции своей любимой музыки.

— Какой концерт в своей жизни вы до сих пор вспоминаете с мурашками?

— Ну с мурашками… Я помню первый концерт с Давидом Голощекиным (джазовый мультиинструменталист и композитор, народный артист РФ. — Прим. ред.) в Театре эстрады. Вот тут и мурашки были, и всё было. Это был вообще мой первый выход с профессиональным ансамблем, где я получил свою часть аплодисментов. Мне было 18 лет, совсем молодой.

Помню концерт, о котором все до сих пор пишут и говорят, — когда в Москву приезжал Билл Клинтон и встречался с Владимиром Владимировичем Путиным. Тогда он только стал президентом и спустя полгода, в июне, принимал президента США. Потом об этом концерте Билл Клинтон даже в своей книге написал, что тоже очень приятно.

Был концерт, в котором я провалился под сцену. Там были декорации в виде ворот, эти ворота открылись, и я забыл, что там провал, и упал. А на сцене сидит оркестр, мне надо «сосчитать», я вылез, с трудом «сосчитал», оркестр начал играть, мы доиграли, и потом я поехал в больницу. Оказалось, что я ребро сломал. А так много было великолепных концертов.

— Знаю про воспоминания Билла Клинтона, про это много где сказано. А наш президент вспоминал этот концерт?

— Да. Он сразу после того, как проводил Билла Клинтона, вернулся и произнес слова искренней благодарности, а после добавил, что Билл Клинтон был настолько впечатлен нашим исполнением, что посвятил ему немало восторженных слов и удостоил меня высшей похвалы, назвав «самым лучшим в мире».

Мы и после этого играли концерты в Кремле. Последний раз мы выступали квартетом, когда наш президент принимал 29 президентов дружественных стран по случаю празднования 80-летия Победы в Великой Отечественной войне. Тоже был хороший концерт. Мы два часа без перерыва играли, уделив внимание национальной музыке каждой страны. Потом все президенты подошли и поблагодарили.

— Сейчас мы говорили про концерты, которые вызывали у вас мурашки, а теперь вопрос: какая была самая странная площадка или сцена, где вам доводилось играть?

— Ну она странная не в плохом, а в хорошем смысле. Это был подводный атомный крейсер.

— То есть он в тот момент был под водой?

— Да.

— У вас очень богатая биография. Чем вы больше всего гордитесь в своей жизни?

— Да я просто счастлив, что могу заниматься своим любимым делом, у меня это получается и мне это очень нравится. Когда всё получается, это вызывает только чувство того, что надо продолжать, ни в коем случае не останавливаться и искать что-то новое. Горжусь своими друзьями. Но чтобы чем-то гордился именно материальным — такого нет.

— Есть ли какая-то мелодия из детства, которая у вас до сих пор звучит в голове?

— Ой, у меня столько мелодий в голове звучит! И из детства, и не из детства. У меня в голове постоянно звучит музыка — самые разные мелодии. Но есть у меня и особая, любимая музыка, которую я слушаю с юных лет и возвращаюсь к ней снова и снова.

Это альбомы моего учителя Геннадия Гольштейна, работы Майкла Брекера, Кэннонболла Эддерли. С детства обожаю пластинку Олега Лундстрема — особенно соло Гольштейна «В сентиментальном настроении» и соло самого Лундстрема «В счастливом воссоединении». Эта музыка для меня — основа, источник вдохновения.

— Какой музыкант вам ближе всего по духу? С кем бы вы хотели поболтать, за чашечкой кофе что-то обсудить? Не из ныне живущих, например, даже.

— Я бы с удовольствием пообщался с Майлзом Дэвисом, может быть, с Джоном Колтрейном, интересно было бы поговорить с Эдди Рознером, с Леонидом Утесовым.

Было бы очень интересно послушать мнение Леонида Осиповича о нашем оркестре и вообще о нашем джазе, о том, что мы делаем. Потому что этот человек был и джазменом, и джаз-оркестр у него был, и театрально-джазовые постановки замечательные, он очень любил песню и то, чем занимался. У него интересные книги, я планирую перечитать их еще раз.

— Вы долгое время жили в США. По чему в Америке вы ностальгируете и что для вас стало там открытием?

— Я же приехал из Советского Союза, поэтому для меня было открытием, что машины уступают дорогу, даже если не пешеходный переход, — это меня очень удивило и обрадовало. Мне нравится, что люди там улыбаются, здороваются, если смотрят друг другу в глаза, идут незнакомые, скажут: Hello! Я знал об этом, потому что знакомился со многими иностранными музыкантами, которые приезжали в СССР, и американцы всегда были такие вежливые, улыбчивые. Кто-то говорит, что это фальшивая улыбка, но мне даже фальшивая улыбка нравится больше, чем нефальшивый мрачный вид.

Там было интересно, там была хорошая школа Беркли (музыкальный колледж Беркли — американское высшее музыкальное учебное заведение. — Прим. ред.), в которую я пошел учиться. Но удивило то, что очень много плохих музыкантов. Почему у нас раньше говорили: «Он играет как американец»? Это была марка: если американец, значит он играет здорово, играет всё правильно, с фантазией и так далее. А на деле я вдруг увидел настоящих американцев, которые плохо играют!

Я там показывал пианисту: «Как ты берешь этот аккорд? Это неправильно». Он говорит: «Да ладно тебе, все ноты правильные». Я говорю: «Ну нота-то правильная, но только вот эта нота должна быть наверху в расположении, в голосоведении. А у тебя она внизу, и она у тебя предопределяет тональность, понимаешь? Ты берешь до мажор, у тебя должно быть ми-бемоль наверху, если ты берешь этот аккорд, „плюс девять“ называется такой аккорд, с повышенной нотой. А ты берешь эту ноту внизу, и у тебя получается минорный аккорд с каким-то непонятным ми мажором наверху. Это неправильно. Это же написано в аккорде — „плюс девять“, а не минус три».

Вот это меня тоже поразило. Поэтому я всё время звонил своим друзьям и брату, да и всем моим старшим товарищам — Давиду Голощекину и Виталию Долгову, который был аранжировщиком Олега Лундстрема, и всем говорил: «Ребята, вы гениальны. Таких, как вы, нет в Америке».

— Сейчас российскую культуру стараются отдалить от всего западного, но джаз же к нам пришел из Америки, если по истории смотреть. Как вы думаете, это преграды для культуры и музыки создает?

— Во-первых, и Вагнер, и Пуччини, и Моцарт, и Бах пришли к нам с Запада. Джаз просто позже всех пришел, и из-за этого, так сказать, у джаза есть какие-то моменты, к которым можно придираться.

То, что мы отходим от западного, — это не так плохо, но всё должно быть в меру. Наши отечественные альтернативы должны быть высокого качества, лучше, чем западный пример. Мы почему слушаем западную музыку? Она здорово сделана, она великолепно исполнена, на нее потрачены и деньги, и самое главное — знания. Об этом мы, кстати, в сентябре говорили на Форуме объединенных культур в Санкт-Петербурге, что нам надо сделать консерваторию неакадемической музыки, в которой будут учиться джазу, року, поп-музыке.

Мастера должны быть во всём: и мастера звукозаписи, и продюсеры, и директора артистов, понимающие конъюнктуру, должны быть люди, которые умеют работать с прессой. Этому всему надо учиться для того, чтобы делать нашу музыку, которую напишут наши музыканты, востребованнее, чем американское или английское. А почему там с современной поп-музыкой всё хорошо? Потому что там учат, уделяют ей время.

Сейчас хороший повод обратить внимание на самих себя. Это уже требование наших людей, требование нашего времени. Вот я слушаю джазовый какой-нибудь концерт, и поют всё время на английском, и мне как-то становится не по себе: ну какую-нибудь одну спойте на нашем, ну можно же найти, правильно, вдохновиться? У меня такой запрос уже в подсознании есть. Был хороший пример, когда мы проводили молодежные джазовые смены на «Тавриде» и в «Меганоме» (арт-кластер «Таврида» и академия «Меганом» находятся в Республике Крым. — Прим. ред.), нам на гала-концерт нужно было отобрать ансамбли. И на удивление ни одной английской песни не было. При этом мы никакой задачи не ставили делать всё на русском языке, никто не просил, не заставлял. Ребята даже на какой-то такой джазовый стандарт придумали русские слова, и звучало всё это очень естественно, и язык был без каких-то там кваканий — великолепные звуки, с обработкой, с фантазией.

Солист нашего Московского джазового оркестра Олег Аккуратов тоже и по-русски поет, и по-английски, и по-китайски — на всех языках.

Так что, с одной стороны, вроде бы да, есть какая-то тенденция, что надо петь по-русски. Но в то же время никто не запрещает петь по-английски, никто не запрещает петь в опере по-итальянски. И Бизе поют по-французски, а классику Вагнера поют по-немецки — то же самое и здесь. И мы будем нещадно бороться за чистоту искусства, за то, чтобы всё было на очень высоком уровне. В рамках концерта фестиваля Олега Лундстрема в совместной программе с оперным певцом Ильдаром Абдразаковым мы исполняли много русских и всеми любимых произведений.

— Помимо джаза, что-то из современного вы слушаете? Как вы считаете, что-то есть достойное в современной отечественной музыке?

— Конечно, есть, но просто у меня нет времени слушать такую музыку.

— То есть у вас только джаз. А если вы едете в машине, условно…

— Я вообще в машине не слушаю музыку. Особенно если я еду не один, то я прошу выключить музыку, потому что она отвлекает. И джазовую в том числе.

— Последний вопрос. Если бы у вас была возможность включить какую-то композицию, которая звучала бы в голове у каждого жителя планеты, то что это была бы за композиция?

— «Марина, Марина, Марина» — такая есть песня, которую я с детства любил, в два годика. От меня прятали эту пластинку, а я ее находил. (Смеется.) Ну а если серьезно, очень много есть хороших композиций.

Знаете, если люди едут, то часто в машине слушают музыку громко. А почему они слушают музыку? Я тоже иногда люблю включить громко, на всю улицу, мне хочется поделиться радостью, той музыкой, которая мне нравится, и я хочу, чтобы каждый это услышал. А иногда едет в машине человек, который тоже громко слушает какую-то музыку, но это какой-то, я не знаю, ну ужас, по моему мнению! То, что я, например, никогда слушать не буду, а он едет, радуется, он хочет, чтобы мы все, весь мир слушал. Иногда хочется, кстати, выключить ему эту музыку, а потом ты понимаешь: ведь этот человек хочет поделиться своей радостью, своими эмоциями, которые он получает, поэтому он делает погромче. Но у меня нет такой мелодии.

— Я чуть-чуть перефразирую тогда: самая великая композиция, на ваш взгляд.

— Одно что-то не выделю. Ну вот, допустим, то, что поет Олег Аккуратов, How do you keep the music playing. Вот как ее исполняют, допустим, Тони Беннетт и Джордж Майкл, и вот эта версия — вот каждый раз, если мне надо, чтобы у меня пошла слеза, я ее ставлю. И я обязательно заплачу. Эта композиция, которую написал великий Мишель Легран, — одна из таких.